ГАЛИНА
Ужин с далеко идущими
последствиями
Харро был идеалистом. По крайней мере двадцать пять лет назад, в те времена, когда известия из тогдашнего Советского Союза напоминали военные хроники, а тесные контакты сразу внушали и той, и другой стороне подозрения в государственной измене. Именно тогда Харро основал общество «ФРГ — Советский Союз» и занял пост первого заместителя председателя правления.
Хотя оно было детищем осторожного политического расчета, многие тогда косо смотрели на эту первую попытку перекинуть мост между прежними противниками в войне и преодолеть привычку предъявлять претензии, основанные лишь на том, что мы принадлежали противоположным политическим системам.
Я сказала Харро, что разочарована. Я-то надеялась познакомиться в обществе с русскими, но почему-то оказывалась в стороне от всех прямых контактов. Создавалось впечатление, что самые интересные знакомства председатель общества оставлял лично для себя, второй сорт доставался заму, а мне — казначею общества — не оставалось вообще ничего. Харро решил мне помочь и пригласил меня и мужа через несколько дней после Рождества к себе домой. Приглашены были также русский консул и его жена — Виктор и Галина.
Я волновалась, как перед премьерой. Я точно знала, что русские мне понравятся. Знала потому, что так решила. Ради взаимопонимания я готова была отказаться от себя самой, проявить такт к чувствительным моментам истории, пойти навстречу русским привычкам, я жаждала преодолеть непонимание и возможные оскорбления и хотела только одного — чтобы русские меня не отвергли. Мне так хотелось быть хоть чем-нибудь полезной в этом великом деле — поисках взаимопонимания между русскими и немцами! Я хотела получить подтверждение того, что в этом деле я пригожусь. Я мечтала. Мечтала о совершенствовании человечества и о мире на земле, и мечта эта была странным образом похожа на ту мечту, которую семьдесят лет подряд лелеяли советские люди...
Галина и Виктор пришли с небольшим опозданием, но я так сгорала от нетерпения, что мне казалось, будто они задержались на несколько часов. Да нет, всего минут сорок, и это можно было считать верхом пунктуальности, ведь в России люди нередко вообще не приходят на встречу. Но тогда я этого еще не знала, не знала и о том, что мне предстоит познакомиться с русскими дипломатами, которые пунктуальны с точностью до секунды и не позволяют опаздывать даже своим женам. Не знала я и того, что женщины в России обладают большим влиянием и что своенравностью там называют то, что мы никогда бы не обозначили этим словом. Короче говоря, я не знала почти ничего. Но твердо решила, что все
узнаю. Это было мне жизненно необходимо.
Галина и Виктор казались людьми замечательными. Без бьющей в глаза экзотики во внешности и повадках. Западный шик, с которым одевалась Галина, не превращался в тот умопомрачительный, буйный разгул выставленной напоказ декоративности, охватывавший и прическу, и макияж, и демонстрировавший агрессивную сексуальность и грубую вульгарность, который напрочь губил физическую симпатию в человеческих отношениях. Будучи абсолютно неискушенной в определении типично русских черт, я все же попыталась хотя бы на уровне ощущений понять, что же в них такого особенного, русского. Типично русским казалось мне лицо Виктора, здоровый крестьянский румянец, маленькие, но не бегающие, спокойные голубые глаза под густыми бровями, две строгие морщинки между бровей, крупный сизовато-красноватый нос картошкой. Ничего отталкивающего, скорее — впечатление приятной новизны. Выражение лица строгое, почти хмурое, с оттенком какой-то стоической надежности. Его подчеркивала копна буйных, жестких седых волос, курчавые завитки которых кое-где непокорно выбивались из общей массы, порой напоминая маленькие упрямые рожки, и придавали всему облику нешуточную и несокрушимую непреклонность. В своем аккуратном, но уже слегка потертом костюме, в котором он ходил круглый год с утра до вечера, Виктор выглядел как бережливый чиновник, сумевший к пенсии добиться пусть не блестящего, но все же почтенного положения; ведь надежность в глаза не бросается, поэтому ее и не ценят — да и не оплачивают — по достоинству; надежность — из разряда тех человеческих свойств, которые замечают лишь тогда, когда их лишатся.
Разговор у нас пошел сразу очень задушевный, обнаруживалось много общего, совпали даже наши знаки зодиака. Затаив дыхание, как зачарованная, слушала я Галину. Ее узкие губы, ярко обведенные помадой, были почти неподвижны — и это создавало странный контраст с оживленной речью. Я видела ее лицо: щеки с тончайшими красными прожилками, тонкий, чуть длинноватый нос — все это так близко, ближе, чем я привыкла, и я ощущала, что от этой близости возникает своеобразное телесное воздействие, исходящая от нее приятная сила заставляла меня впитывать и запечатлевать в своей душе каждое слово, ничего не упуская. Наверное, не столько личность Галины вызывала у меня невольный восторг, сколько сам факт, что я сижу рядом с русской и, кажется, нравлюсь ей.
Галина увлекалась пением. Она исполняла русские романсы, аккомпанируя себе на гитаре, и даже несколько раз выступала с концертами, но затем разгорелся конфликт с генеральным консулом, и он запретил ей выступать. Теперь прежнего консула сменили, новый же, симпатизировавший Виктору и Галине, только что прибыл в Гамбург, о кознях своего предшественника он
узнал еще в Москве. Теперь самое время снова устроить концерт! Это была заветная мечта Галины, она хотела утолить этим боль от ран, нанесенных прежним запретом. Наконец-то и я дождалась своего часа! — вот где пригодятся мой организаторский талант и моя деятельная натура...
Прощались мы как настоящие заговорщики. И я, и Галина предвкушали скорое исполнение своего заветного желания, но надо было торопиться, в любую минуту могло прийти известие о том, что Виктор и Галина должны вернуться в Москву. Когда же сообщение об этом придет, времени до отъезда хватит только на то, чтобы сделать необходимые покупки и со всеми попрощаться — все это с должной обстоятельностью, разумеется. Поэтому, как считала Галина, концерт надо устроить уже в январе, самое позднее — в феврале.
Начинать — так с музыкой
Еще никогда январские и февральские дни, обычно столь томительные и хмурые, не казались мне такими короткими и светлыми. Яркие, красочные, они до краев наполнены были новыми, волнующими впечатлениями. Казалось, что для моей энергии не существовало непреодолимых препятствий. Источник этой энергии звался Галина.
Мы часто перезванивались, и я наслаждалась этими телефонными разговорами, иногда очень долгими, хотя раньше всегда ненавидела телефон. Я не доверяла этой мнимой задушевности слов, которые кто-то нашептывает тебе на ухо, потому что не видела лица говорящего... И, как правило, стоит большого труда поверить в слова телефонного собеседника, в то, что сказанные слова находятся в согласии с его мыслями и чувствами, что голос его не отрывается от личности человека и не ведет собственную, независимую жизнь.
А вот щебечущий голос Галины и ее воркующий смех, ее остроумные замечания и по телефону доставляли мне несказанное удовольствие. Мне достаточно было услышать ее голос, чтобы ощутить приятное, задушевное тепло человеческой близости. Часто после этих разговоров я еще писала ей письма, почтовые открытки или просто записочки, дополняя ими сказанное по телефону всякий раз, когда мне приходили на ум забавные или серьезные ассоциации... Письма и записки были зримыми свидетельствами наших человеческих отношений. Часто при постоянном контакте с другими людьми я испытывала желание раскрыться, но одновременно, позволяя им заглянуть в мою душу, я хотела, чтобы они не подавали виду, что знакомы с моими откровениями. И Галина понимала меня. Она не комментировала мои письма, а лишь давала мне понять, что прочитала и оценила их. Иногда она задавала конкретные вопросы, в них сквозил неподдельный интерес, и это было именно то, что мне надо, — я чувствовала, что не осталась в беспомощности наедине с опасениями, будто кого-то обременяю своими откровениями.
Поначалу телефонные разговоры и письма вполне заменяли мне встречи с Галиной, и то обстоятельство, что письма, возможно, контролируются, мне нисколько не мешало. «Пусть себе стараются, — думала я, даже слегка потешаясь над перлюстраторами, — все равно, кроме Галины, этого никто не поймет». И я, как всякий человек, попавший в щекотливую ситуацию и все же выходящий из нее победителем, представляла себе офицера службы безопасности, тайного сотрудника российского генерального консульства, который сидит над моими письмами, тщетно силясь расшифровать мой своевольный, неразборчивый почерк и пытаясь разгадать скрытый за словами тайный смысл. Но я-то абсолютно не представляла себе их возможности. Поэтому на всякий случай старалась не писать ничего такого, что грозило бы неприятностями Галине и Виктору. Эти представления были, конечно, дилетантскими, а моя неопытность в общении с русскими была очевидна: совершенно ничего для меня не значащие вещи поразительно быстро приобретали значение и приводили к конфликту, пускай иногда это были невинные интрижки, которые при других, нормальных обстоятельствах могли вызвать только скуку. Но в России и в общении с русскими не существует нормальных обстоятельств по европейским меркам. Русские всегда живут в обстановке экстремальной напряженности, и реплика «ничего особенного» в их устах должна заставить насторожиться, их молчание не означает незнания, оно означает тайну, а тайна всегда граничит с предательством.
Но разве я могла тогда об этом подозревать?
С Виктором я увиделась несколько дней спустя по случаю открытия Дней германо-российского общества, которые на самом деле были приурочены к православному Рождеству, но по организационным причинам несколько задержались. Кому-то из приглашенных из Москвы не вовремя оформили визу, кто-то опоздал на поезд — короче говоря, пришлось обойтись услугами местных гамбургских уличных артистов, которые зимой уже не в состоянии заработать себе на хлеб на гамбургских улицах.
Виктор, представлявший российское генеральное консульство, поскольку новый консул официально еще не вступил в должность, обратился к гостям с приветствием. Часть поздравлений и пожеланий, которые ему надлежало передать, представляла собой тосты и сопровождалась поднятием бокалов, что явно неблагоприятно отразилось на его выступлении. Мне стало немного стыдно — я не ожидала, что Виктор такой плохой оратор. Так стыдишься обычно за людей, которые тебе близки, и ты хочешь, чтобы они произвели хорошее впечатление, словно речь идет о тебе самом. Причем мне вовсе не было бы стыдно, если бы люди отметили, как скромно он одет. Стыдно мне стало оттого, что Виктор казался менее умным, чем был на самом деле.
Виктор дружески поздоровался со мной и с моим мужем, и мое сердце наполнилось счастьем и гордостью. Гордость и счастье распирали меня и тогда, когда я отвечала на вопрос председателя общества о том, знаю ли я Виктора, но он, к моему сожалению, дальнейшие расспросы прекратил, и это меня раздосадовало...
Галина передала свои извинения, что не может присутствовать на открытии, поскольку оно совпало с ее днем рождения. Рано попрощался со всеми и Виктор, но перед уходом — с явным удовольствием — отдал должное русским закускам. Раньше я всегда считала, что русские закуски предполагают затуманенный водкой взор и богатырский желудок. Но отныне я стала пользоваться в отношении всего русского только превосходными степенями, пользуясь словами «никогда», «все» и «всегда» только в положительном смысле. Этот мой восторженный настрой превращал плохо приготовленные блюда в деликатесы, а ложь тостов — в пророческие истины.
Но пора было готовиться к концерту. Мы с Галиной хотели, чтобы он был отлично организован и имел успех. Вся организационная сторона лежала на мне, Галине же предстояло в эти зимние месяцы выдержать борьбу со свирепствовавшим тогда вирусом гриппа, который давал осложнения на связки, и коварство этого врага превосходило по опасности все козни, которые стояли на моем пути организатора. И вовсе не мелочная месть руководила нами, мы обе хотели перечеркнуть те унижения и несправедливость, которые пришлись на долю Галины, и обеспечить концерту неминуемый успех. Личные причины и политические подоплеки слились воедино. И, как всегда у русских, необходимо было встать на чью-либо сторону, а все, что делалось, становилось синонимом твоей общественно-политической позиции.
Что ж, позицию я выбрала.
Первые уроки
Его бесцветные, усталые стариковские глаза, которые казались старше его самого, приобрели застывшее выражение, столь сильно увеличенное стеклами очков, что мне стоило изрядного труда заглянуть ему в лицо, и тут он заорал на меня, как на приставучую уличную девчонку: «Ну что ты тут расселась?» — и в этом окрике слышалось возмущение по поводу того, что я не только место тут занимаю, но и воздухом дышу безо всякого его на то позволения. Высокий фальцет, столь не подходивший к этому грузному телу, срывался от ярости. Я смотрела на его серое неприятное лицо с дряблыми щеками, которые плавно перетекали в рыхлый подбородок и сплывались воедино с мочками ушей, на его маленький ротик, так и норовивший скривиться в приторной иронической улыбочке всезнайки, и мера кривизны этого ротика была много красноречивее глаз.
Мой холодный взгляд добрался-таки до его глаз, скрытых очками, и я увидела за ними одну лишь неприкрытую ненависть. Я недооценила реакцию на то, что в отсутствие председателя правления я с помощью секретарши, работавшей в турагентстве, которое специализировалось на поездках в Россию, зарезервировала помещение для нашего концерта. Внешне я была совершенно спокойна и смотрела ему прямо в глаза — как мне было противно на него смотреть! «Я жду», — ответила я подчеркнуто медленно и отчетливо и снова посмотрела в его почти бесцветные, невыразительные, тухлые глаза, изнемогая от напряжения сил, направленных на то, чтобы реагировать спокойно на столь явную враждебность.
Я отвернулась от него и попыталась сосредоточиться на предстоящем концерте. Стулья по просьбе Галины я расположила полукругом возле сцены, и благодаря распахнутым створкам дверей все пространство оказалось оптически разделено на два салона. На дверях зала повесили внушительных размеров объявление, запрещающее курение, — на этом тоже настояла Галина. Я подыгрывала ей, заметив, насколько приятно Галине высказывать разнообразные пожелания, которые явно увеличивали и ее собственную значимость, и значительность концерта. С тех пор, как дата концерта стала известна, количество пожеланий и поручений увеличилось чуть ли не втрое.
Вызывающее самомнение Галины, обращенное на окружающих, казалось мне тогда почти удручающе преувеличенным, а связанная с ним бесцеремонность начинала раздражать. Галине не нравилось, что в одной из крупных гамбургских ежедневных газет появилась о концерте лишь маленькая заметка вместо большой статьи с жирным заголовком, и не на первой странице газеты, а лишь на первом месте в разделе гамбургских новостей.
А я-то гордилась, что мне удалось добиться хоть какого-то сообщения в прессе о концерте!
Я запрещала себе не только разочарование, но и малейшую тень недовольства. Нельзя упускать из виду конечную цель. И вспомнив о букетах цветов, состав и величину которых я тщательно выбирала сообразно значимости приглашенных, я невольно переключилась на одежду. Платье! Галина придавала огромное значение тому, чтобы вопрос о платьях, в которые будем одеты мы обе, а также актриса, исполняющая несколько романсов на немецком, был согласован заранее.
Несмотря на настойчивые просьбы Галины, я не уделяла проблеме платьев должного внимания; помимо всего прочего я хотела до последнего момента оставить за собой право выбора, потому что моя одежда всегда зависит от настроения. Но на предварительные обсуждения согласиться пришлось, чтобы успокоить Галину и она не опасалась, что мое платье затмит на сцене ее наряд. Я надену скромное платье, пообещала я Галине, и решилась в конце концов на черное шерстяное платье-джерси, украшенное многочисленными круглыми медными пуговками. Длинное и узкое внизу, оно, как мне казалось, скроет короткую талию и оттенит своеобразие моих бедер. Но когда я уже была одета, меня обуяло то мелкое коварство, против которого женщины редко могут устоять. И я выбрала из своей богатой коллекции шелковых платков великолепный экземпляр — черный платок из переливающегося тяжелого шелка с большими разноцветными крапинами в золотых и серебряных кружочках, который мягко окутывал шею и плечи. Он был не только броским, но и очень красивым — настолько, что все, кому он бросится в глаза, непременно решат, что это дорогая вещь, и будут правы. Я бы и сама затруднилась сказать, самый красивый он у меня в коллекции или самый дорогой.
Я понимала, что обманула Галину. Платье у меня было действительно скромное, но платок придавал ему шик экстравагантного модельного платья. Что ж, через час все равно будет генеральная репетиция, я увижусь с Галиной, и в крайнем случае — но только в самом крайнем — еще успею его снять. Вспомнив о генеральной репетиции, я подумала, что до последней минуты все ведь висит на волоске! Виктор заболел-таки тем самым вирусом, Галина в любой момент могла от него заразиться и потерять голос. В тесной двухкомнатной квартирке, предоставленной им консульством, это было очень вероятно, тем более что Галина воспользовалась болезнью Виктора и тоже объявила себя больной, перестала ходить на работу в консульство и использовала это время для упражнений на гитаре.
Даже сложный вопрос с переводом благополучно разрешился, — для его обсуждения Галина пригласила меня и ту актрису в консульство. Я никогда там раньше не была. Чувство гнетущей торжественности охватило меня, когда с тихим лязгом отворились передо мной высокие железные ворота. Эта высокая железная ограда придавала безвкусному зданию консульства, расположенному в одном из красивейших уголков Гамбурга, у заросшего пруда, вид неприступной крепости. Впечатление усугублялось буйными зарослями кустарника и по-зимнему голыми стволами деревьев, которые обступали здание со всех сторон подобно сторожевым башням. Безутешно голые окна казались на фоне бледных, белесовато-серых стен безжизненными глазами на безрадостных лицах и напоминали усталый цвет кожи тех бесконечно одинаковых лиц, которые мне так часто встречались на улицах больших русских городов. Им на протяжении столетий выпало на долю переносить зловонное дыхание больших и малых революций, больших и малых диктатур, а также прочие перипетии русской жизни, и вечно нести на себе все тяготы истории. С медлительной нерешительностью, с неуместно преувеличенной предосторожностью я приближалась к входной двери. И в тот момент, когда за моей спиной едва слышно защелкнулись ворота, — словно пути назад нет, — я увидела впереди ободряющую улыбку Галины. Словно протянутая навстречу рука помощи. Она ждала меня, и сердечные поцелуи при встрече вернули мне уверенность и подействовали сильнее, чем вежливые пояснения по поводу того, какие формальности нужно соблюсти, чтобы проникнуть в этот манящий и таинственный, но опасный мир, и чем предложенный мне в приемной расслабляюще-горячий, но некрепкий чай.
Мы просмотрели все немецкие переводы и сопроводительные тексты к романсам, которые Галина должна была исполнять. Одна русская знакомая Галины, которая уже давно жила в Гамбурге, еще для прошлого концерта сделала некий текст, который у любого немца вызвал бы снисходительную улыбку и потребовал бы особых усилий, чтобы понять, о чем речь. Возможно, такова и была реакция во время первого концерта. «Да, текст не очень, но убийственно плохим его тоже назвать нельзя», — подумала я, усматривая даже своеобразный шарм в этом русифицированном немецком. Мы уже завершали обсуждение текста, и тут мне пришло на ум, что все типичные, искажающие смысл ошибки переводчицы возникли потому, что каждый язык предполагает особый образ мыслей. Например, та ошибка, которую мы тогда обсуждали. «Зачем мы перешли на ты?» — грассируя, вопрошал низкий грудной голос на магнитофонной кассете, напоминая заботливое, монотонное воркование голубя и создавая уместный фон для причудливых соловьиных переливов юного голоса Галины.
«Зачем мы перешли на “ты”?» Доверительное «ты» оказывалось в отношениях между девушкой и ее возлюбленным губительной силой. Ни я, ни актриса никак не могли этого понять. Почему любящие мучаются оттого, что называют друг друга на «ты»? Для нашего немецкого понимания и нашего понимания немецкого языка это было непостижимо. Мы долго это обсуждали, не понимая друг друга. Для русских обращение на «ты» очень непривычно, поясняла Галина. «Но ведь мы говорим друг другу “ты”!» — возражала я, сделав усилие над собой, чтобы не напомнить, что именно Галина и Виктор первыми стали говорить мне «ты». Правда, я и сама хотела, чтобы она называла меня на «ты».
Мне казалось, что для бывших социалистических государств — впрочем, «бывшее» и «прошлое» можно говорить лишь с натяжкой, слишком уж недавнее это прошлое — было характерно именно «ты», создающее видимость равенства этой мнимой общности людей, а не «вы», устанавливающее строгую иерархию отношений, проводящее границу между близостью и доверительностью, обладающее гораздо более богатой палитрой употребления и выразительности, нежели зачастую лишь иллюзорно расширяющее возможности личности «ты». Нет, здесь другое, коротко отметила Галина, не пояснив, какое именно «другое» она имела в виду. Я почувствовала, что дошла до той границы понимания, за которую меня не пускают. Мы начали обсуждать с актрисой специфические оттенки произнесения немецкого перевода выражения «перешли на “ты”», интимный призвук долгого гласного в немецком «du», но тут Галина забеспокоилась: она всецело доверяла немецкому языку своей подруги и раздраженно прервала наше обсуждение.
Наконец сложности взаимопонимания троих совершенно разных людей были преодолены, и мы нашли компромиссное решение.
Я посмотрела на часы. Расслабляться было еще рано, оставалось много нерешенных проблем.
На Галине было платье со скромным рисунком в коричнево-серых тонах, удачно сочетавшихся со скользящей мягкостью и шелковистым блеском самой ткани. Изысканный покрой платья мягко драпировал и выгодно подчеркивал пышный бюст, не уступающие ему бедра и привлекательные округлости зада. «Галина похудела, — ревниво подумала я, оценивая ее критическим взглядом. — А может быть, это у платья такой удачный фасон?» На ухоженной открытой шее красовалось массивное золотое колье, которое вместе с золотыми серьгами создавало впечатление праздничности. «Вот это
да!» — поразилась я, и в этой моей реакции преобладало не женское самолюбие, которому был нанесен укол. Меня поразил сам факт, что русская может носить такое украшение. В какой-то степени я, сама того не подозревая, мыслила тогда стереотипными категориями социализма: ведь при социализме украшений быть не должно, а если и бывают, то невзрачные, маленькие, уродливые, или же большие, но безликие — но ни в коем случае не большие, необычайно красивые и явно дорогие. Разве при социализме у кого-нибудь есть столько денег?!
Галина тоже быстро окинула меня взглядом. Она, сияя, подошла ко мне и осторожно поцеловала, чтобы не пострадал макияж. «Такого красивого платка я еще никогда не видела», — сразу похвалила она, намекнув, что всегда только и мечтала о таком платке. Я, в свою очередь, выдала комплимент ее украшению, говоря, что ее колье — верх вкуса, изящества и роскоши. Столь честный обмен любезностями привел нас в великолепное состояние духа. Можно было начинать репетицию.
Галина была в отличной форме. Виктор весь светился гордостью за нее, и эта гордость доходила до подобострастия, когда он бросался выполнять каждый ее каприз. Это было трогательно, но создавало напряженность на репетиции: я привыкла к более деловому подходу.
Сам концерт имел колоссальный успех, но какое-то непонятное чувство одиночества охватило меня. Я всегда ощущаю пустоту, когда отдаю чему-нибудь все силы, и это что-то наконец успешно завершается.
Я сидела недалеко от сцены, и когда Галина — это был своего рода жест благодарности — тихонько спросила, что для меня спеть, я неожиданно для себя сказала: «Стенька Разин», — уже не сознавая, что я говорю, не отдавая себе отчет в том, что концерт окончен. Все.
Потом мы сидели вместе, пили водку и вино, отмечали успех. Виктор от радости слова не мог вымолвить, а Галина смеялась и пела. Потом Галина спросила меня, почему я все это для нее делала, ведь мы были едва знакомы, и я никогда не слышала, как она поет. Было такое впечатление, что меня порицают за легкомыслие и небрежность. Она говорила до странности резким тоном.
Я чувствовала усталость, мне было трудно выразить те мысли и чувства, которые нахлынули на меня с момента первой встречи с Галиной и стали мощной движущей силой для всего, что я делала. Мне казалось, что Галине все это давно известно. По моему мнению, сказала я, надо верить в способности других людей, в значимость того, что мы делаем, и кроме того — верить в себя, тогда достижима любая цель.
Я верила в способности Галины, потому что почувствовала ее горячее желание расквитаться с представителем старого режима за те унижения, которые выпали на ее долю... Кроме того, для меня это было возможностью получить доступ к русским и познакомиться с новой Россией.
Галину мой ответ удовлетворил, но та легкость, с которой она говорила, что-то в тоне голоса и мимике меня насторожило. Здесь крылось какое-то недопонимание, которое нас разделяло. Ощущая глубокое разочарование, я вынуждена была признаться себе самой, что в моей победе я одинока, и это не внушало особого оптимизма.
Беспокойство
Галина не дала мне передохнуть. Я-то хотела осмыслить свои новые ощущения, понять, правильно ли я поступаю. Понять в свете той жестоко разочаровавшей меня реакции Галины на концерт, хочу ли я знакомиться с Россией дальше.
Я пришла к выводу, что Галина абсолютно ничего не рассматривает в глобальном масштабе. Она считала успех концерта своей личной заслугой, и, похоже, я должна была благодарить Галину за то, что оказалась в лучах ее славы. Неужели Галина забыла, что по милости старого режима она была лишена всего этого успеха и радости — вплоть до самого дня выступления в первые дни марта, а успех был достигнут общими усилиями не столько ради нее лично, сколько во имя новой России? Если Галина — воплощение памяти русских, горе мне!
У Галины обнаружилось еще одно желание в стиле примадонны, и сразу возник вопрос, как осуществить его за оставшиеся четыре недели, когда и четырех месяцев было бы здесь, пожалуй, маловато. Она хотела сделать студийную запись своего концерта.
Желание было высказано как нечто само собой разумеющееся — как задание, которое непременно нужно выполнить. Причем, пожелав организовать запись, Галина отнюдь не собиралась брать на себя расходы.
Я прекрасно знала, что в состоянии все оплатить сама, но не собиралась этого делать. Значит, надо использовать связи и знакомства, чтобы найти наиболее быстрый и дешевый вариант.
Тем временем Галина начала готовиться к отъезду в Москву и паковать чемоданы. По-видимому в связи с этим, выбор одежды у нее сократился до минимума, и после концерта, когда мы виделись, она всегда была в одной и той же безвкусной крестьянской юбке, которая, в противоположность ее концертному платью, подчеркивала все недостатки фигуры. Оказалось, что она вовсе не похудела. Пестрая, безвкусная, пропитанная острым запахом пота одежда состояла из этой юбки и блузки, которую Галина носила, не снимая.
Подействовал ли этот запах, который лишил меня иллюзий, или же усталость сделала меня такой нетерпимой, но моя восторженность умерилась, и, вслушиваясь в голос Галины, я теперь редко слышала в нем щебет птички.
Неожиданный поворот
Через три недели после концерта состоялась студийная репетиция, а еще через неделю запись была готова. Тогда я устроила маленький праздник — на этот раз у себя дома.
Я мало общалась с Галиной. По телефону мы лишь коротко обменивались информацией, мои записочки играли роль указателей, письма, которые я писала по утрам, служили узелками на память, и оставались лишь мои внутренние монологи, не содержащие вопросительных знаков, — вопросительных интонаций я себе не позволяла, боясь грозящего одиночества, обреченности жить среди вопросов, на которые нет ответа.
До отъезда Галины и Виктора оставалась всего неделя. Я растратила все свои силы в настоящем, обеспечивая возможность будущего. Теперь слово было за Галиной и Виктором, им предстояло наметить вехи, чтобы наше расставание стало залогом встреч в будущем.
Эта неделя предрешила многое. Я оценила ее значимость только несколько лет спустя, и вехи, проложенные на моем пути, вели столь далеко, что, казалось, я никогда не доберусь до конечного пункта.
Внезапно между нами вновь возникло то самое ощущение понимания и задушевности, и непонятно было, откуда оно взялось. Оно на время освободило от беспокойства, которое мучило меня подобно пульсирующему нарыву и неделями не давало спать спокойно.
Но воспоминание о разговоре после концерта мешало мне почувствовать облегчение. Два близнеца, разочарование и недоверие, родились в моей душе, два чудовищных детища, неспособных жить один без другого.
И вот одно из них — недоверие — умерло, когда оказалось, что Галина не забыла об одной просьбе.
Галина открыла для меня одну важную дверь. По ее инициативе новый генеральный консул пригласил весь состав правления общества германо-российской дружбы к себе на ужин.
Отдаление
Мы отправились в близлежащий ресторан, чтобы в нейтральной, но комфортной обстановке сказать друг другу перед расставанием все те слова, которые кажутся важными перед неминуемой разлукой. «Приезжай скорее в Москву, ко мне в гости», — сказала Галина. На сердце у меня сделалось тяжело. Завтра в это же время Галина и Виктор будут уже в Москве. Непостижимо! Я сразу ответила, что очень рада приглашению, и тут же у меня невольно вырвалось признание: «Ты знаешь, я так не люблю провожать кого-нибудь на вокзале, в аэропорту, не люблю видеть, как человек исчезает. — И тихо добавила: — Я боюсь, что это расставание навсегда».
Мои глаза наполнились слезами, и я быстро подняла их к потолку, словно отыскивая на небе заветную звезду, как делают влюбленные перед разлукой, договариваясь о том, что в определенный час они мысленно встретятся там, на этой звезде. Потом мой голос снова зазвучал чуть тверже: я начала строить планы на будущее. «Хорошо, я приеду осенью. А пока будем писать друг другу письма», — я быстро и решительно перекинула мостик от неминуемой разлуки к скорой встрече, чтобы обмануть собственную печаль. Разлука продлится несколько месяцев, очень много дней и удручающе огромное количество часов и минут. Тоскливая бесконечность, напоминающая нескончаемый, жалобный звук кларнета.
Галина энергично кивнула в ответ и со смешливой искоркой в глазах спросила как бы между прочим: «А пишущая машинка у тебя есть?» Этот неожиданный вопрос диссонансом ворвался в грустную, подавленную атмосферу прощальной встречи. Вопрос несколько сбил меня с толку, я не могла понять, куда Галина клонит, но подозревала очередную просьбу. Сейчас, в этот прощальный момент, я ни в чем не могла ей отказать и радостно кивнула. «Только шрифт у меня латинский», — добавила я озабоченно, готовая преодолеть и эту сложность и помочь Галине во всем. Галина рассмеялась в ответ и с улыбкой сказала: «Ты окажешь мне самую большую услугу, если будешь писать письма на машинке.
А то я твой почерк не
Авторское предисловие
к русскому изданию
Дорогие русские читательницы и читатели!
Для меня, немки, появление русского перевода книги, которую я писала прежде всего для своих соотечественников и наших западных родственников по менталитету, относится ко многим непредвиденным событиям в моих многолетних отношениях с Россией и русскими. Эти отношения я попыталась охарактеризовать словом «хайкель», которое в немецком языке имеет множество значений: опасный, рискованный, пикантный, противоречивый, обоюдоострый, сложный, критический, проблематичный, щекотливый, но прежде всего — деликатный и хрупкий.
Без сомнения, публикация этой книги связана с тем, что муж моей подруги Людмилы Путиной — Владимир Владимирович Путин был избран президентом Российской Федерации — и это одна из самых больших и приятных неожиданностей не только для меня, но и для всего мира.
Очень многие немцы стремятся понять людей, упражняясь в утомительном анализе их поступков и поведения. Они думают, что с помощью логики могут присвоить себе понимание других и другого. Любые спонтанные ситуации, решения или действия вызывают у них непонимание и тревожные чувства. Точно так же в начале моего близкого знакомства с русскими чувствовала себя и я: я была обескуражена парадоксальностью русского мышления.
С Людмилой Путиной и ее мужем Владимиром мы узнавали друг друга в длинных разговорах. Своеобразие русского образа мыслей часто представлялось мне, — а иногда и до сих пор представляется, — противоречивым для моего немецкого рационального сознания, но я старалась извлечь пользу из этого общения, воспринимать нашу непохожесть как единство и борьбу противоположностей — как неразрывную связь и гармонию смотрящего в разные стороны двуглавого орла на российском гербе. И во время написания книги я думала прежде всего о том, что должна передать эти чувства своим соотечественникам, что мои познания должны содействовать сближению русских и немцев.
Мои наблюдения и чувства, как и трудности и проблемы в отношениях с русскими, описаны с позиций моего немецкого происхождения. Некоторые заключения были подтверждены, а многие исправлены благодаря доброжелательности семьи Путиных, готовой не только уважать мою немецкую точку зрения, но и открыть свою русскую душу, которую можно понять не столько умом, сколько сердцем. И даже когда нам казалось, что мы зашли в тупик, у нас не было причин сдаваться.
Нам было ясно, что русские должны оставаться русскими, так же как мы, немцы, должны сохранить наши национальные особенности. Мы пришли к выводу, что должны рассматривать себя как дополнение друг к другу.
Именно поэтому лежащая перед вами книга ни в коем случае не является книгой нравоучений или советов, скорее это просьба, обращенная, в первую очередь, к моим соотечественникам: идите навстречу русским с чувством ответственности за каждое сказанное или написанное слово, за каждый совершенный поступок.
Ну а поскольку вы, дорогие читательницы и читатели, сможете оценить эту книгу в своей стране, на своем языке, я бы хотела попросить и вас: будьте терпеливыми с нами, откройтесь нам, дайте нам шанс понять вас и попытайтесь учитывать наше, немецкое, своеобразие и нашу уязвимость.
Гамбург, август 2001 г.
Ирен Питч
Авторское предисловие
к немецкому изданию
Интерес к России я унаследовала от родителей, но путь к ней оказался непрост, он строился на предрассудках и недоразумениях, которые порождали, в свою очередь, заблуждения и смятение. Лишь позже я наконец поняла, что именно эти сложности, — а порой и драмы на пути к пониманию русских людей, их страны и культуры — самое достоверное свидетельство об этой стране.
Железный занавес пал. Я представляла себе театральную сцену, на которой теперь, когда занавеса больше нет, откроется живая картина России, какой она представала в описаниях великих русских классиков. И вот я ринулась на сцену, в надежде удостовериться в верности всех этих описаний, — но тут же заблудилась. Там царил хаос. И мне срочно потребовались проводники, которые возьмут меня за руку и поведут по этой сцене.
Именно тогда я познакомилась с Галиной и Виктором. Казалось, случай наградил меня дружбой с русской женщиной, которая способна ответить на мою готовность воспринять другую ментальность, другие личные и национальные особенности. Воспринять во всей полноте, но уважительно, обращая познание в творческий акт, извлекая пользу из узнавания незнакомого. Отбросив отжившие свой век идеологические предрассудки.
Однако очень скоро железный занавес все же дал о себе знать. Ржавый, скрипучий, он, похоже, никуда и не исчезал. И падая, часто больно ранил меня своими острыми краями. А те русские, с которыми я познакомилась, Галина и Виктор, Дмитрий и Татьяна, были пленниками этого занавеса, они запутались в нем и никак не могли выбраться. Как и я, они оказались на сцене, где царила путаница. Они тоже потеряли ориентир. Но я-то была новичком, и поэтому, когда Галина, а за ней и Татьяна, вовлекали меня в свои нечистые игры, я на первых порах просто неспособна была взвесить и понять причины...
Вот почему мне сначала казалась абсолютно невозможной дружба с Людмилой Путиной. Я неспособна была уже, внимая тоскливой мелодии раздольных волжских песен, завороженно идти на этот зов, впитывая все русское и растворяясь в нем. Я устала от этого, я не могла больше проникаться русскими чувствами, не находя никакого отклика. И тут мне, наконец, повезло. Уже в первые часы знакомства с Людмилой у нас состоялся честный и открытый обмен мнениями, а за этим разговором последовали новые встречи и захватывающие обсуждения, и так месяц за месяцем, год за годом; и все чаще в этих беседах участвовал муж Людмилы Владимир, которого друзья и родные звали Володя — нынешний президент России. Людмила помогла мне найти ключ к пониманию России и русских, потому что мы обнаруживали все новые различия и учились либо воспринимать их как нечто ценное в нашем личном отношении к контактам между народами, либо уважать их как нечто, из чего другой народ может извлечь пользу.
И если я, несмотря на неудачный опыт общения с Галиной и Татьяной, все же написала эту книгу, обращаясь к моим соотечественникам и вообще к западным людям, призывая их проявлять больше готовности в стремлении понять Россию и русских, — то этим я обязана Людмиле, воплощающей женскую половину русской политики. Я желаю каждому, кто решится на грандиозное дело — знакомство с Россией, испытать такое же счастье, какое испытала я, — я желаю каждому встретиться со своей Людмилой.
Но обо всем по порядку.
Август 2000 г.
